|
||
|
|
|
|
|
|||
... 10. 2007
ДОМИК
Итак, Кир: было мне переживание духовное... ну вот то самое, что от приснопомянутых моих бессмыслиц. А что поделаешь... трудно, трудно из бессмыслиц душевных мужественно вступить в хладный мир самосознательного и самостоятельного, ни во что не верующего, но всё препарирующего смысла. Тут, конечно, уж человеком надо быть с какой-то неизвестной мне, большой буквы...... - может иврит? Да нет, и эти веруют, рабы бессмысленные.
Улица Малая Ордынка - вещь в себе препаскуднейшая, как она есть на сегодняшней Москве. Лучше Большой Малая лишь тем, что она меньше. Вот ровно настолько и лучше. И углубился я в неё лишь потому, что есть там офис СТРИМ (интернетная линия, которую, я пользую и плачу), прежде платил всегда карточками, а тут говорят - так переплачиваешь же, ёлка-палка! Вон офис, зайди - дешевле встанет. Зашёл. И тут же вышел. Слишком много русских людей одновременно. Я и западных-то не безразмерно, а тут душ пятьдесят на двадцати пяти квадратных метрах нафаршированы. И все с квитанциями. И пошёл я вдоль по Малой по Ордынке, глядя не столько в пасмурный московский день, сколько внутрь собственного недолеченного бронхита. Что-то очень немертвое, неордынское... что-то притаившееся и живое как будто позвало: «Не пройди!» Я внимательней вгляделся в ограду, на которой висит афиша с обещанием сущности бытия и заметил пониже неброскую досочку: «Дом-музей А. Н. Островского». Сущность бытия гнездилась в арт-галерее, одном из наружных на Ордынку зданий, между которых наивно выглядывал... пытаясь разглядеть улицу, а то, может быть, и прячась от неё, этот домик. Старые дворы, старые дома, старые крыши – давняя моя интимная струнка. Обошёл я домик. Небольшой участок имеет выход и в параллельный Ордынке переулок. Закрытые и заржавевшие ворота. Ими пользовались в последний раз... Бог знает... Газончики у дома почти игрушечные. И я прошёл... И отворил двери. Меня забрало запахом дерева. Не сруб, но деревянные брусья. Не сыскать было выражения прелести этого запаха... Пахло домом. Маленькая прихожая, дощатый пол, крашеные доски – так давно крашеные, так просевшие... тихая лесенка наверх куда-то... а вокруг меня женщины... пожилые и все какие-то размягченные... добропожалованные... улыбнувшиеся. Одна из них - она ж меня и раздеться пригласила... и внутрь провела... и рассказала от скуки (хотя лишь смотритель – экскурсоводов этому домику по штату не полож...), что это был первый дом, в котором поселилась на Москве чета Островских. Сняли они две комнатки у настоятеля ближней церкви... тут-де и родился у них сын – будущи й великий русский...
Намоленный, говорят, дом. Не знаю... я с трудом воспринимаю такие речи. Удав логики редко и кратко разжимает кольца самоочевидностей своих грёбаных. Но одно было против меня и против жестоко. Я попал в русский воздух и какое-то время был вынужден им дышать. Помню я домик-башенку Гёте в Заксенхаузене... ничего такого там не было. Там было только сознание – здесь был Гёте.
Не знавший троп к российским избам, Тебя, Италия, я избран Что это за власть сердца?... что это за верность незнаемому?... что это за неубедительная хрень в кольцах самоочевидностей логики?... Я не вышел вон... я выбежал вон... – вокруг была та пасмурная и противная Россия, та гнусная помойная Москва, которую так легко и внятно не любить. Мёртвое... асфальтовое, серое... угрюмо бредущее или осатанело бегущее, злобное, завистливое... ожесточившееся на весь мир + происки американской военщины. А позади меня, и всё ещё не отпуская, дышала моя верность русским избам, которых я практически никогда не видел (ну раз – два... ну три, может быть), но теперь оказалось – знал... помнил... и как помнил? как? какой-то утробной (или совершенно духовной) памятью, сдавленными слезами и острым, похожим на боль чувством просветления.
Ну и какая после этого «Сущность бытия»?
И дым отечества... Проснись, пенизола легенды! Перебери колоколами, Не знавший троп к российским избам, С тобой гулять, молчать, кудесить, И трижды проклятого края * * * |
|||
| назад | далее | ||
