|
||
|
|
|
|
|
|||
«Меня учил золотой век русской поэзии» (интервью опубликовано в газете «Книжное обозрение» в 2000 году)
—Когда вы начали печататься? Как вообще складывались ваши взаимоотношения с издателями? —Обо мне нельзя сказать «начал печататься». Скорее — «начали печатать». Отношения же мои с издателями начались в 80-е с галереи «профилей» лит. журналов, которым моя поэзия не соответствовала «по профилю». «Слишком меланхолична», «слишком ностальгична», «слишком минорна», «слишком трагична» — так оценивали редакторы мои стихи, и в тогдашней буче, «боевой, кипучей», им не находилось места. Видимо, поэзия, повернутая к жизни анфас, не может соответствовать заданному литературному «профилю». Инициатива издания первого моего сборника принадлежит киевскому поэту Кириллу Сухорукову. Навестив меня в Германии, он прочитал давно уже готовую рукопись и просто сказал: «Дай мне ее. Это надо издать!» Я отдал рукопись, ни на что не расчитывая, но в 1993 году сборник увидел свет. Потом снова был провал, пока новая моя рукопись волею счастливого случая не попала в Санкт-Петербург к поэту и издателю Николаю Якимчуку, которому моя поэзия понравилась настолько, что он изъявил энергичное намеренье представить ее русскому читателю. Так решилась судьба второго сборника. Он вышел в свет в 1996-м. В 1997 году судьба свела меня с главным редактором петербургского издательства «Алетейя» Игорем Савкиным. Мы заочно познакомились в связи с изданием моей религиозно-философской книги «На Бога надейся». На франкфуртской книжной ярмарке мы, наконец, встретились лично, он поинтересовался моей поэзией и, почитав, предложил мне публиковать в его издательстве не только религиозно-философские тексты, но и стихи, и вообще все, что я пишу. С тех пор для меня отпала проблема издателя. Он у меня есть, и я есть для него как автор. Мне повезло, хотя я питаю робкую надежду, что не одни слепые случайности тому способствовали, но и в какой-то мере то, что и как я пишу. —Поэты, как правило, растут и развиваются в некоем «литературном кругу». Можете ли вы назвать кого-нибудь своим поэтическим учителем? Кто входил (входит) в круг вашего литературного общения? —Никогда не вписывался я ни в какой круг. Даже не потому, что не хотел. Просто не мое. Я принципиально одинокий человек. У меня не было литературного учителя, но меня учил золотой век русской поэзии. Я не умею вписываться, но зато принимаю в свой духовно-экзистенциальный круг всех, кто полюбил мои стихи. Сочинительство, по глубокому моему убеждению, есть род духовного монашества, схима, посвящение. Всякий же литературный круг – это шумный и скоропреходящий, как все мирское, базар... ярмарка тщеславий. Бросьте в омут бытия какой угодно тяжести камень, круги от его падения скоро исчезнут, истощатся в борьбе с мертвым штилем обыденности. Поэт —Ваши стихи – отчетливо классического звучания. Кто из поэтов прежних лет вам особенно близок? Классике — как сокровищу нетленной гармонии — я не вижу серьезных альтернатив. Бог сотворил мир в абсолютных максимах красоты и соразмерности. Мощь божественного первосовершенства, почившая на Творении, такова, что даже падший мир и падший человек отмечены ее печатью. Можно, конечно, сосредоточенно и упрямо калечить образ мира и образ человеческий, но по мне это дело безбожное... последнее дело, хотя приносит популярность. Современный мир любит «Геростратов». Красота как гармония (а другой красоты вообще не бывает!) для меня — абсолютный духовный императив. Подлинно художественна может быть только красота или тоска по ней. «Художественная работа уродования» есть бессмыслица, тарабарщина, ибо само побуждение к уродованию изначально антихудожественно. Из великих предшественников мне непреходяще близки Федор Тютчев и Георгий Иванов, самый «золотой» из поэтов серебряного века. Я испытываю слабость к Есенину. Пушкин навсегда покорил меня самодержавной властью красоты. Близких ведь не бывает много! Серебряный век в целом я не люблю. Современную поэзию... ну, думаю, она отвечает мне тем же. —В ваших стихах много примет Европы — в особенности Италии и Германии. Это обусловлено событиями вашей жизни? Что привлекает вас в европейской культуре? —Да, счастье жить в эпицентре европейской культуры обусловлено несчастьем эмиграции. За годы жизни в Италии я понял, что это — идеальная родина всех художников, не отрицающая и не насилующая национальных корней. В Италии можно, дыша вечной красотой, оставаться русским поэтом. Италия — это квинтэссенция всего того, что может привлекать художественную личность в европейской культуре. Бердяев был абсолютно прав: христианские народы культурны в той мере, в какой получили и восприняли латинскую прививку. —Как вы считаете, можно ли в стихах выразить оригинальную философскую мысль или все-таки поэзия и философия — «две вещи не совместные»? Считаете ли вы свою лирику философской (на чем, к примеру, настаивает профессор В.Шубин)? —Поэзия интимно близка философии, но не той «науке», за которую принимают и пытаются выдать философию университетские профессора, а философии как софии, то есть — знанию мудрому. Софийные черты мы различаем в творчестве всех подлинно великих поэтов. Уровень софийных проницаний и духовнообобщающая сила поэзии мало с чем сравнимы в этом мире. Но власть поэзии над душами заключается в том, что она внедряет в нас мудрое знание с беспримерной силой лирического чувства. Поэзия единственная способна запечатлеть экстазы софийных откровений. Когда философия приближается к творческому экстазу, она становится уже поэзией. Моя поэзия с самого начала складывалась именно как философская лирика, и В.Шубин, конечно, прав, так характеризуя ее. Но жизнь всегда приберегает для нас сюрпризы самораскрытий, поскольку страсти властны над всеми нами. Мне довелось в этом убедиться на примере моей же собственной поэтической книжки «Строфы греховной лирики». Честно говоря, я никогда не думал, что способен на такое лирическое безумство. Век живи... век учись! —В чем, по-вашему, главная черта своеобразия русской поэзии за все ее времена? Что ждет русскую лирику, испытавшую на себе концептуализм и постмодернизм? Ваше отношение к новейшим течениям поэзии? —Главная черта своеобразия русской поэзии, как и русской музыки, конечно же, ее У меня нет никакого отношения к новейшим, а равно и к старым течениям в поэзии. Они для меня так же мало значат, как и литературные круги. Никакую поэзию, в том числе и русскую, ничего не ждет в связи с прохождением через многочисленные «измы». Постмодернизм, концептуализм и пр. — через это проходит не поэзия, а большое количество людей, себя с поэзией перепутавших. Ап. Павел говорит: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом». Поэтические течения всегда от закона, а поэзия – от Духа. Нет абсолютных законов поэзии, есть только абсолютные поэтические достижения. Нет хороших течений, есть только великие стихи. Своим существованием они не узаконивают правильность избираемых поэтами течений и не опровергают течений противоположных. Они просто есть. Вопросы задавал Николай Акмейчук
* * *
|
|||
ИНТЕРВЬЮ В СВЯЗИ С ВЫХОДОМ РОМАНА «...ЧЕГО ЖЕ БОЛЕ?» (ответы на вопросы газеты "Книжное обозрение" 2000 г.) Борис Левит-Броун – в прошлом
Не знаю, как вам, мне роман «...ЧЕГО ЖЕ БОЛЕ?» показался скорее большим стихотворением в прозе, нежели собственно романом. Может быть, это так называемая проза поэта? Как вы вообще относитесь к данному термину? Нет ли в нем некоторой снисходительности, дескать, ну так это ж проза поэта, значит и не вполне проза. То же самое почти можно сказать и о термине - женская поэзия. Что вы об этом думаете? Уильям Фолкнер, начинавший когда-то как поэт, спустя годы сказал примерно следующее: всякий сочинитель сначала пробует написать стих. Когда стих не получился, он берется за рассказ, и уж когда с рассказом не сложилось - начинает писать роман. Поэзия не конкурирует с иными жанрами. Не может быть у суверена соперничества с вассалами. Если мне удалось написать что-то похожее на стих длиною в роман - что ж, значит, я достиг вершины! Ведь чтобы написать роман-стих надо пережить роман стихами. Снисходительное отношение господ критиков к так называемой «прозе поэта» – не более чем фамильярность слуги, который вытряхивает господскую шубу на заднем дворе и по-свойски честит барина. Для камердинера ведь нет короля. Проза Фолкнера, Платонова, Маркеса – тоже не вполне проза. Она выше «полноценной прозы», она дышит великой, титанической поэзией.
Ваш роман соткан из разных жанров, в том числе и эпистолярного - по сути это есть и в заголовке - почему? Вы пишете письмо читателю? Письма ведь уже скоро совсем перестанут писать - только электронные если. Вы старомодны в этом плане? Любите письма, продукцию Гутенберга? Да это послание читателю. Пусть знает, что не вся жизнь есть «Жизнь насекомых», что жизнь не исчерпывается грязным абсурдизмом современных «властителей дум». Я люблю не продукцию Гутенберга, а общение душ. Люблю интимность, которая лишь отчасти исчерпывается физической близостью, которая не выживает без душевных соитий. Я должен экзистировать, я не могу ни вегетировать, как овощ, ни даже просто функционировать, как механизм. Убогое окошко интернета мне мало. Когда-то давно, задолго до появления вселенской палаты для душевнобольных под названием интернет, я написал такие строчки: «Не пролезаю в житейский створ со своей несуразной мерою. Верую в завтра, как беглый вор, даже и зарезанный - верую!» Пусть современный читатель вспомнит (если позабыл!) или узнает (если не знал!), что есть и такая мера жизни!
Не только роман, но и вы сами - стараетесь ухватить все жанры, все пласты и области прекрасного. Почему? Не можете выбрать? Не хватает изобразительных средств? Или между всеми музами есть более глубокая связь, и делить прекрасное на музыку, литературу, изобразительное искусство не вполне правильно? Потому что везде - Бог? Но ведь Бог в правде, а вас занимает Прекрасное. При том, что у вас очень чувственное всё - и стихи и проза... Это мне-то не хватает изобразительных средств? Не смешите меня, у меня их с избытком! Просто всей жизнью моей – воспитанием, образованием, пристрастиями – эти средства ориентированы на высокое и совершенствующее, - что философы именуют аполлоническим. А толпа, которую кормят и за смрадный счет которой живут средства массовой информации, требует низменного и развратительного, упростительного, - что философы взахлёб именуют дионисийским. Но не заблуждайтесь на счет дионисийского. Это ложна романтизация. Дионис лишь одна из личин дьявола. Все великие творцы были апполонистами, даже если и потрясали мир экспрессией невиданной. Читайте мою «РАМУ СУДЬБЫ», там подробно об этом... А Прекрасное это Бог. Только это и есть Бог. Разные музы - лишь разные песни об этом. И всегда песни чувственные. Даже если трагические. Между Прекрасным и Правдой нет противоречия. Уродливое есть ложь. Достоевского ведь посетила величайшая догадка, что красота мир спасёт. Мир спасёт Бог + Бог есть Красота совершенная = мир спасёт Красота. В моём ещё не изданном религиозно-философском трактате «ЗЛО и СПАСЕНИЕ» говорится об этом.
Чего же боле, героиня - Татьяна... Насколько все это у вас пронизано Пушкиным, насколько сознательно? И только ли им? Пронизанность романа Пушкиным спонтанна. Любовь же к Пушкину выношена всей жизнью. Письмо Татьяны Лариной Онегину есть великая мечта и завет Любви на все времена. Ситуация моего романа – редчайшее в жизни осуществление этого завета, не только Татьяной, но и другой не менее (если не более!) важной героиней. Как же не рассказать об этом?! Роман т. ск. структурирован Пушкиным, но наполнен он не только им, а всем тем, что составляет мою внутреннюю жизнь. Это и Чайковский, и Бердяев, и Вагнер, и Георгий Иванов, и Тютчев, и Андрей Платонов, и ранний Скрябин, и благодарная память о Петербурге, где я воспитывался, и восторженное преклонение перед Италией, которую мне подарила судьба, и страх перед чудищем современной России, где погуляли бесы, а ныне гуляет вообще что-то несусветное...
Намекаете на ренессансность? Ну что ж, такие ассоциаиции уже возникали у журналистов и критиков. Единение муз в моей судьбе – это и есть та самая чувственность, о которой Вы говорили. Музы отвечают изобилию чувств. Они любят чувственных. Что касается века, в котором я живу... Бердяев – мой любимый мыслитель и духовный наставник – заметил, что легче всего быть современным, то есть отвечать мелкой злобе быстротекущего дня. Трудней же всего быть вечным, то есть жить непреходящим, мерить себя мерою абсолютных ценностей. Я очень люблю эту его мысль и стараюсь жить во времени экзистенциальном, а не астрономическом. Это сильно вредит популярности, но даёт, я полагаю, большой запас прочности тому, что ты сотворил. Прочности не во времени, а против ржавчины времён.
* * * |
|||
| назад | далее | ||
