«КАК Я УСТАЛ!..»
(несколько соображений по поводу эротических рисунков Федерико Феллини)
Опубликовано в журнале "Кіно-коло" (Киев). № 2. 2004
Все подлинные творцы были эротиками.
Вообще применение к искусству понятия эротическое может не иметь ничего общего с произведениями на генитальные мотивы и на темы секса. А может и иметь! Такого рода произведения, как то: рисунки, гравюры, картины, романы, стихи, киноленты, – могут быть эротическими, если несут духовную озарённость, ибо Эрос есть Любовь, а Любовь есть Дух. Этот дискурс, впрочем, "толще" любого… журнала, поэтому единственное, на что я претендую в данном случае, так это на право именовать обсуждаемые ниже рисунки, отчасти связанные с сексуальной тематикой, не эротическими, а «эротическими».
Мне трудно обсуждать Федерико Феллини, как графика-«эротика». Я сам график-«эротик». Обладание собственной поэтикой, равно как и собственной эстетикой, – это всегда и откровение, дающее энергию творить, и узость, мешающая воспринимать и оценивать. В автошаржах Феллини, в фигурках его обнаженных, ощущается уверенность природно сильной и натренированной руки, в них есть блеск, вызывающий мимолётную зависть.
Что же касается «сознанки» и «подсознанки» собственно «эротических» его мотивов, то в них, как по мне, больше грусти чем эрегированности.
Вообще Феллини для меня – странный гигант. Что гигант – это несомненно, но какой-то ватный, тряпичный… как груди Аниты Экберг, в которых тонет жалкий альтер-эгочка художника – доктор Антонио (хочется скаламбурить – «это я, Эгочка!»). Странная психо-соматическая ватность, в которой так долго пребывал зрелый Феллини, представляется мне, прожившему достаточно лет в Италии, непроизвольным диагнозом всей выродившейся латинской расе. Откровеннность, с которой итальянцы и их великие кинохудожники признают собственное вырождение, поистине удивительна. Такое впечатление, что они пребывают в каком-то предрайском состоянии полного довольства и добродушного безразличия ко всему, что может подумать о них иноземец… да даже целый мир.
А у них уже всё хорошо…
…уже у них всё сложилось,
«всё более или менее нарешено так… наделано» (Жванецкий).
Конечно, наделано!
Рим стоит, Тиволи фонтанирует, Флоренция вздымается, Венеция плывёт, Милан поёт, Неаполь отдыхает в кепочках…
И это ж всё уже две с половиной тысячи лет!
Ну, почти всё… (из нововведений одни кепочки)
Какими ж тут, спрашивается, ещё быть? – только тряпично-довольными и ватно-безразличными.
И «сладкий дым отечества» на Везувии разводить для туристов… дровами…
Вся мускулатура в прошлом.
Микельанджело видали? … – свободны!..
Нет, их политики, конечно, дерутся.
Ругань и рукоприкладство там несусветные, базар в парламенте, но… базар в парламенте – это дело повсеместное и вполне ментально-здоровое, потому что… базар. Однако, сами итальянцы… не как исторический народ типа - этнос, а как географически окружающая тебя публика, это – хоть к ране прикладывай. Они и обманут (а они обязательно обманут) и предадут (а они обязательно предадут) с такой неподражаемой приветливостью, с такой мягкостью и доброжелательством, что…
то есть, – они же нанесли рану, – их же к этой самой ране и прикладывай….
Итальянский герой – это хронический маменькин сынок, к тому же идиот. Причём если русский идиот считает себя не просто Петром 1, а авианосцем «Петр №1», то итальянский идиот вообще никем себя не считает. Он хочет немножко заработать много денег, а гордится исключительно содержимым брюк. Гордится-то гордится, но на поверку больше всего на свете нуждается не в женском лоне, а в материнской груди. Прямо как на рисунках у Феллини. Да и не только на рисунках! Сандра Мило даже на грани неизбежной пенетрации всё равно образует ходячее (извините, лежачее!) воплощение тёплой незлобивой мамы. А вот убийственная Анита Экберг – не мама, но…но и не грудь. Она ускользает… ускользает… оплывает в струях фонтана «Трэви»… «Ты ангел, дьявол, земля, убежище… бла-бла-бла» – что-то там бормочет Марчелло, но её нет… просто нет и быть не может – потому что она не мама. Облако, лебяжий пух, panna montata (взбитые сливки)… что угодно, только не мама. А когда, перекочевав из глобальной инвективы “Сладкая жизнь” в злую короткометражку «Искушение доктора Антонио», инопланетная Анита наконец всё-таки есть, то является она в чудовищном образе сотрясающей землю гигантессы, а её неимоверные груди оказываются тряпичными, ненастоящими. Набитый ватой муляж. Почему? Да всё потому же… – не мама!
Они до тридцати восьми живут с мамой (la mamma!). Потом, наконец, женятся, и через два года празднуют сорокалетие уже снова за мамочкиным столом, «победоносно» консумировав свой брак (o, mamma mia!!!). Это вам не поджарые пиренейские варвары, тренирующие нежность на быках. Паркая апеннинская сексуальность итальянцев содержит в себе что-то дряблое, что-то трогательно беспомощное, как долго-предолгожданная и так и не сотоявшаяся эрекция или как затравленные глаза Альберто Сорди. Ну, точ-в-точ Федерико, запахнутый в пальто и шарф (ну а как же!!!!… в Риме ж «ноль градусов»…. freddo polare!!!!!), который пытается опереться на собственный неимоверных размеров (образ первоначальной творческой потенции), но вялый (образ увядания) пенис, а тот ему отвечает: «Che stanchezza!!!», «Какое утомление!».
Один польский еврей, женатый на француженке, работающий дерматологом в Германии и регулярно обожающий Италию «проездом», как-то сказал мне с мечтательной улыбкой: «Им не хватило только булок на деревьях! Это был бы парадиз!», и добавил наставительно и лукаво: «Парадиз на этом свете «aber absolüt unmöglich ist! (однако, совершенно невозможен!)».
Это – польский еврей.
А итальянцы?...
Булок-то им не хватило, но расслабились и размягчились они, похоже, как в раю.
Великий Монтанелли – журналист и публицист – сравнительно недавно ушедшая из жизни эпоха, вообще считал, что итальянцы не имеют национального характера. Мне было так странно это слышать по центральному итальянскому телевиденью… казалось, на Монтанелли вот-вот обрушится если не железное давило санкций, то уж наверняка – шквал возмущённого протеста и отвержения соотечественников.
Ни боже мой!…… То есть вообще никакой реакции!
А уже всё хорошо…
Уже всё сложилось…
Ну… почти всё…
У Феллини есть рисунок, очевидно предваряющий образную символику «Города женщин»… изображающий его самого (опять!), в пучеглазом ужасе свергающегося по извилистой «задничной катальной горке» прямо в лоно могучей, сандромилоанитоэкбергогрудой великанши, которая развитостью мышечой системы напоминает скорее великана.
В комикс-облачке, вылетающем из уст великанши, восклицание: «Да! Это конец пути!». По пунктуации – скорей утверждение, по выражению лица героя – скорей вопрос. Видимо, для мыслящего латинянина укоренённость итальянского характера в женских гениталиях – до сих пор не аксиома, и до сих пор проблема. Да и потом, гениталии гениталиями, но фемина с маскулинными бицепсами – это что? секс-тип или ностальгия по наказующей материнской руке? жадное женское лоно, или тёплая материнская утроба? Тут даже скорее припоминается не танцующая Сарагина и не гигантша-негоциантка из «Амаркорд», целиком прячущая лицо подростка между грудей (в этом навязчивом междугрудии прямо какая-то инфантильная тоска Феллини)…
здесь скорее вспоминается купание Гуидо Ансельми из «8 ½». Толстому и безнадежно взрослому Федерико Феллини страстно хотелось, чтобы ему как меленькому подтёрли попку и нежными сильными руками матери усадили в тёплую бадью детства. Италия – край почти неприкрытой тоски по матриархату. И вдруг опять же из «8 ½» – Ансельми, седлающий каких-то баб и угрожающий им, ползающим на четвереньках, многохвостой плёткой. Эдакий половой доминатор (у Мастроянни очень смешно выходит!). Ну, тут, я вам доложу, просто опухнешь от ассоциаций! Это что ж получается, типа «… и интимные отношения с вашей матерью!»… так что ли? Вот ещё к итальянской бесхарактерности только эдипова комплекса не хватало!
В своих «эротических» рисунках Феллини проговаривает не только трюизмы вечно-мужской озабоченности, но и некую специфическую латинскую правду… правду позднего, перезрелого латинства.
В фильме «Рим» есть эпизод, где сидящий в ночном открытом кафе полупьяный (весёлый!) америкаха разглагольствует о том, что он поселился в Риме просто потому, что Рим – идеальный город для наблюдения конца света. Удивительная интуиция… сокровенная поэзия большого художника, не только знающего свою собственную ватность, но ощущающего всеобщую вату истратившего себя великого мира – мира, сохранившего потрясающий «культуризм» былых времён: виллу Адриана, замок св. Ангела, купол Санта Мария дель Фиоре, «Давида», и всё-всё, что бессмысленно перечислять, потому что нет возможности перечислить… мира, сохранившего недосягаемые памятники и уже неспособного созидать что-либо соразмерное, бессильного досягать... В том же «Риме» Феллини с камерой увязывается за идущей домой Анной Маньяни. Ну… вот оно… встреча с гениальной актрисой… момент истины… возможность катарсиса… Но улыбнувшись прямо в камеру Анна произносит: "E tardi Federico, vai a dormire!" ... «Уже поздно, Федерико, иди спать!» – и мягко прикрывает дверь перед объективом. Как сказал ему его собственный вялый пенис: “Che stanchezza!”… «Какое утомление!» или точнее… «Как я устал!..». Великая, величайшая из всех актрис, когда-либо встававших перед камерой, Маньяни не почерпает в великом, но ватном гиганте Феллини надежды на творческое оплодотворение. Ни в нём не почерпает, ни в самой жизни. И Феллини серьёзно говорит об этом правду. Ту же самую правду – “Che stanchezza!”, – которую шутливо проговаривает и в «эротическом» рисунке.
Мне вспоминается, как советская критика организованно объявила ему творческий кризис, когда он привёз на московский кинофестиваль «Джульетту духов». Ненасытный русский хаос, играющий языческими желваками под любыми ризами христианства, ленинизма, соцреализма… - под любой идеологической кожей, очень точно учуял резкое одрябление духовной мускулатуры великого итальянца, которого русские приняли и полюбили за «Дорогу» и «Ночи Кабирии», которых он ещё смог потрясти агрессивной оргийностью «Сладкой жизни». Дело было конечно же не в том, что Феллини отвернулся от «широких социальных проблем» и утратил ярость сатирика – разоблачителя «опустошенности буржуазного существования». Это всё было лишь эвфемистическим прикрытием куда более существенной перемены, куда более глубокого кризиса. Пульсирующий агрессивностью мускул русского хлыстовства ощутил, что Феллини устал от жизни, утратил способность бунтовать. С точки зрения русского смысла Федерико покончил с собой под тем самым столом, под которым застрелился его Гуидо Ансельми. И сдавленное язычество русских, – этих скифов, вечно ленивых и вечно томящихся по вселенскому сквиту, по «кровавому русскому бунту», – не простило Федерико Феллини его надлома. Российская апокалиптика не восприемлет частных восстаний и личных освобождений, как, например, освобождение маленькой Джульетты (Мазины) от тирании ничтожных призраков прошлого. Русские не понимают личности и не уважают личной судьбы. Это западная ментальность. А русским нужен Армагеддон – война против целого мира, всезатопляющее движение масс к абсолютной справедливости, к реализации навязчивой идеи Шуры Балаганова – «А Козлевичу????????», к равному и одновременному (по справедливости - и не потом, а сейчас!) счастью всех Козлевичей на свете. Русские всегда тоскуют по Чевенгуру (и поэтому всегда получают Ибанск). Так что: «Репетиции оркестра», «Джинджеры и Фреды», «Плывущие корабли», - все эти частные истории об оскорблении человеческого достоинства, о бессильном ужасе перед призраком диктатора, об измельчании и волшебном тлении увядающего вечного города («Рим») – всё это не могло уже удовлетворить русский мускул, насытить русскую мечту и потребность в бунте.
Судя по «эротическому» сюжету с вялым пенисом, не удовлетворяло это и самого Феллини.
В «Риме» Федерико, снявшись на фоне муссолиниевских официозных построек и скульптур, исповедуется в любви к кварталу Муссолини, к этим зданиям, к их мужественному и бодрому духу. А фашисты умели имитировать мощь. Так что же означает это признание художника, – последнюю надежду на жизнь… на творческий мускул?
Или я, Б. Левит-Броун, ошибаюсь 28.09.2003?
