|
||
|
|
|
|
|
|||
"…Ч Е Г О Ж Е Б О Л Е ?" издание "Алетейя" СПб. 2003 г. глава: 1
«Почему запрещено многоженство? Это глупо! Из письма Татьяны
1 . «Ещё над ним летает сон.
Ч е л о в е к с п и т.
Итальянский июнь бушует почти вплотную, за толстыми стенами респектабельного дома, но человек спит. Это счастливый человек. В его жизни нет ничего, кроме мнительности, что могло бы встревожить или лишить сна. Ему нечего желать, но он продолжает желать всего и потому во сне своем не знает, что он — счастливый человек. Человек спит, а внутри него не дремлет желание. Слишком много нерастраченного сладострастия. Кто-то ошибся дозой, и вот теперь счастливый человек не может иметь удовлетворительного сознания своего счастья. Спящий человек, которому не хватает Рая. Глухо сопящий вулкан. Он так устал жаждать, что взял за привычку спать перед обедом. По китайскому гороскопу он — летний тигр, тигр сытый, тигр спящий. Спящий-то да... но сытый?…. Его будит прикосновение женской руки и голос: — Вставай, милый мой, пора обедать! И подарок тебе… — Он просыпается сразу, ибо сон его почти всегда тонок. Такой сон легко прошибёт упавшая снежинка — А я люблю подарки! — говорит он самому себе и тут же мысленно сплевывает, – кто ж их не любит…тьфу ты!... Шмель радостной тревоги мучительно зудит у него внутри, пока он идёт в кухню и усаживается за стол. Уж он, кажется, все возможные подарки от жизни получил. Всё равно не хватило. Сытый тигр — это чье-то непродуманное заключение. Или безответственный диагноз.
Глаза подруги сияют. Вообще-то таких подруг не бывает. Но ему встретилась. И стала женой. И вот теперь сияющая жена-подруга подает ему два листа: — Это пришло по факусу! — — Мне? — — Тебе, тебе… — В правой лапе у сытого тигра супная ложка. В левой — два листа, истыканных печатными буковками. Тигр читает: «Я Вам пишу, чего же боле … Могу только заверить, что никогда до Вас не делала ничего подобного. Не могу сказать и не могу не сказать. И ждать больше не могу. Я люблю Вас. Знаю, что это безнадежно для меня. Вы женаты и я ни в коем случае не хочу нарушить Ваше счастье. Мне нужно только говорить с Вами, хотя и не получая ответа. Но если случайно Вас затронут мои слова, то прошу Вас не отказывайте себе и мне хотя бы в кратком ответе. Я понимаю, что сохраняя инкогнито, трудно надеяться на ответ. Но если я назову себя, то уже никогда не смогу, даже случайно, видеть Вас и говорить с Вами. Положение мое и позиция, из которой я обращаюсь к Вам (не знаю на что надеюсь?!) затруднительна даже для меня. Я должна контролировать свои слова, чтобы не выдать себя. Но простите мне эту недосказанность, только из неё я могу говорить с Вами о Вас и о себе. А говорить надо, не так ли? Я влюбилась в Вас еще не видя Вас, (как в романах) только по звуку Вашего голоса. По интонации, с которой Вы произнесли какую-то фразу. Не могу вспомнить какую. Я обернулась на эту интонацию и увидела Вас сразу, узнала, хотя и было много людей. «Я погибла» — так подумала в первую секунду. Слышать я ничего больше не могла — слышно было, но слышимости не было. Я увидела Вас сразу, целиком всего, как будто сосканировала. И запомнила всё, даже волосок на ухе. Как могло такое случиться, что я Вас раньше не видела? А вот Вы сказали что-то именно с той интонацией, о которой я подсознательно мечтала, и я Вас увидела. Говорят, что любовь с первого взгляда встречается редко-редко. Мне повезло. Думаю, что Вас многие любят, но наверняка, многие терпеть не могут. Вас трудно терпеть рядом, если не любить. ...«как галерные вёсла скрипучи недели»... – так и мое чувство. Так долго собирать по крохам, так долго и мучительно узнавать. От всех, от всего брать только зернышки, почти не иметь прямых контактов с Вами. Но мне кажется, я Вас немного узнала. А иногда мне не хватает только физического знания Вас, — остальное я узнала. Странно, я ни разу Вас не касалась. Просто рукой. Ни разу. Я хочу узнать Вас как себя. А может узнать себя в Вас? Я не знаю, что можно сказать Вам. Думаю, что всё можно сказать Вам. Только Вам я хочу рассказать всё. Хочу спросить обо всем. Можно? Я еще не знаю, как это возможно. Я вообще первый раз делаю такое. Мне не стыдно. Мне страшно, что Вы не ответите. Пожалуйста, попробуйте. Вы же Поэт, а у поэтов с воображением без проблем. Нарисуйте меня, сочините — я не могу отказаться от инкогнито, но я могу искренне рассказать о себе. Я хочу, мне нужно, чтобы Вы меня узнали. Нет, не в реальной жизни. Я буду узнавать Вас, а Вы меня. Не подумайте, а вернее пусть Ваша жена не думает, что я хочу Вас отбить у нее. Я знаю, что вы счастливая пара. Если она сможет терпеть мои письма к Вам, я еще больше буду ее уважать. Не я, а она Ваша жена, и если она запретит мне Вам писать или Вам мне отвечать — пусть так и будет. Я не буду противиться ее решению. У меня нет никаких оснований чего-либо ожидать от Вас. Только одно может извинить мою назойливость — любовь, которой всегда недостаточно. Мне очень трудно. Я не знаю как и о чем писать такому человеку, как Вы. Я не знаю зачем я Вам навязываюсь. Простите. У меня есть муж и ребенок, у меня есть всё, что нужно для счастливой жизни. У меня нет только этой интонации героической серьезности, которая есть у Вас. Еще раз извините. Но, в очень слабой надежде я даю № тел/факс 069/ ….............., по которому Вы мне могли бы отправить ответ. По традиции подписываюсь — Татьяна».
______________________________ В нем поднялись сразу трое. Зверь, почуявший запах живой крови, мужчина, слишком озабоченный собой, чтобы не заподозрить издевательской шутки, и эстет, возмутившийся недопустимой погрешностью в первой же строчке только что прочитанного письма. Опережая стыд, заговорил эстет: «Боже мой, да разве ж можно! Разве ж можно пропускать это волшебное русское «к», которое так нежно, так заботливо поставил Пушкин: «Я к Вам пишу». Именно «к Вам», а не «Вам». В году, товарищи, заниматься надо…тогда сессия – всегда праздник! Не понаслышке — «я вам пишу», а знать надо… ч-черт!...» — пробежало едкой скорописью в голове. Чуть остудило. — Что?… — — Ты не о том, милый! — Он понял, что произнес всю эту позорную дребедень вслух. Но стыд опять не поспел за малодушием. В нем, – теперь уже осознанно, вслух, – заговорил мужчина, озабоченный собой: — Это кто ж меня разыграть хочет, а? — Потом они долго говорили с подругой, старались вообразить, кто она такая, эта «Татьяна-я-Вам-пишу». Лишь одна очевидность глядела в глаза: «Она» — не чья-то выдумка, не путаница, не неправильно набранный номер. Потому что «она» цитировала его стихи. Посыпались воспоминания о влюбленной в него еще в первые годы эмиграции женщине по имени ........., которая хорошо знала его поэзию, которая долго посещала их франкфуртский дом, а потом от от безнадёги сподличала и скрылась навсегда в душном облаке собственного позора. Глаза подруги сияли, потому что это была не нормальная, а ненормальная жена. Она, видите ли, желает ему любви, она, видите ли, вообще считает, что любовь — это когда желают счастья и полноты не себе, а тому, которого любят! Бр-р-ре-ед! У кого угодно спросите… Разговор перещупывал всевозможные догадки. Суп остыл. Что-то красное обжигало изнутри его лицо, шею, даже спину. Потому что говорил в нем только эстет и мужчина, а тигр молчал, приняв стойку. Молчал и принюхивался к подрагивавшим в руке, то есть...в лапе, листам. В примитивном кошачьем мозгу толпились целых две мысли. Первая — овладеть жертвой, которую он безошибочно почуял за толкотней буквочек на листах. Вторая — обмануть подругу, с которой он счастлив вот уже 15 лет, но которой по-прежнему не верит, потому что нельзя же, в самом деле, доверять в женщине ничем не обоснованному бреду благородства и великодушия! Даже если это не нормальная, а ненормальная жена. Звериным чутьём тигр «знал», что всё равно надо обманывать. Даже в распахнутости её безлукавого доверия он искал признаки скрытой напряженности. Искал досаду и озлобленность....или хоть раздражение... Искал и не находил. Не находил, но всё равно старался сдержать напускной шутливостью рык проснувшейся утробы. Зверь обманывал и плотоядно принюхивался, а человек горел от стыда. Он надолго оставил листки без внимания, как бы забыл их на обеденном столе. Потом потихоньку перенес в кабинет и положил у пишущей машинки. До самого вечера он внутренне бродил вокруг подраненной добычи. Тигр обдумывал стратегию охоты... Но увы... что-то человеческое в нем всё-таки было. Он с нежностью воображал эту незнакомку, потому что она читала и знала его стихи, потому что, оказывается, она даже имела его книжечку. Как минимум, – одну, из которой прозвучала та строчка: «как галерные весла скрипучи недели». Но нечто еще более драгоценное волновало и смущало его, оживляя израненную и давным-давно упрятанную от жизни человечность: «она»… Она... расслышала в его голосе серьезность. Она посмела угадать и даже полюбить именно то, что он носил и знал в себе, как божий дар, чего стыдился больше всего на свете, чем тайно жил и творил, в чем чаял грядущее своё бессмертие. «...угадать и даже полюбить...» Глупый был тигр – самоуверенный и доверчивый. Он сразу поверил в искренность этой любви, но продолжал обдумывать стратегию охоты, не обращая внимания на то, что лапы его превращаются в руки, а тонкий звериный нюх уступает простой человеческой интуиции. Ровно в 0.00 часов 7 июня, то есть уже следующего дня своей непроизвольно счастливой жизни, он сел за стол, включил машинку и процедил сквозь зубы, которые по-прежнему представлялись ему клыками: — Ну что ж, жизнь… давай поговорим еще раз! — ____________________________
…июня 1998, Верона
«Письмо Татьяны предо мною: Его я свято берегу. Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушил и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушил умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный, и вредный? Я не могу понять…
Здравствуйте, милая моя Татьяна! В руках у меня Ваше письмо, и я понимаю, что стою перед таким событием, какие в жизни человека либо вовcе не случаются, либо случаются один раз. Благодарность моя не может быть выражена на словах… да и не должна она выражаться словами. Пушкину было легче. Он восхищался гениальной своей выдумкой, но письмо, которое столь заворожило его же породившее воображение, было адресовано не Пушкину. А я нахожу себя перед подлинным письмом, и адресовано это письмо мне. Испытание огромно. Себялюбец в такой момент «познаёт цену самому себе» и раздувается от ничем не обоснованной гордости. Я, мне кажется, уже пережил или почти пережил идиотизм простейшего себялюбия, и потому ныне познаю цену не себе, а Вам. Слишком знаю человеческий и, сверх того, женский эгоизм, слишком уже успел повидать жизнь в ее отвратительной борьбе за собственность: поэтому преклоняюсь перед Вашим мужеством и перед силой чувства, внушившего Вам «безумный сердца разговор»!
Что остается «несчастному» мне перед лицом такого чувства, такого мужества? Одно: «признанье так же без искусства»! Признание это просто: моё сердце жаждет любви, сколь бы много ее ни вливалось в меня, сколь бы щедро мне ни дарила ее судьба. Особенно дорога мне любовь, связанная с пониманием, со взглядом подлинно проникновенным и проницающим, со способностью разделить мои мысли и чувства, а они — в моих стихах. Вы читаете мои стихи, и тем делаетесь для меня ещё значительней. Ведь и я собираю по крохам сочувствие, сопонимание. Собираю скаредно, крохоборно, хотя давно уже понял, что подлинное Знание дается только любви. И вот она, любовь. Она передо мной, готовая отдать себя без хитрости и лукавств, (инкогнито я не считаю лукавством, ибо понимаю всю травматичность Вашего положения), без требования гарантий и забегания вперед о собственном мелочном интересе. Это любовь без интересов, и потому это – Любовь !!! Она без труда познала то, что большинству окружающих меня представляется позой или чудачеством, а порой даже безумством. Любовь расслышала интонацию «героической серьезности». А между тем, вы не могли никак знать, что самый заклятый мой враг, с которым веду пожизненную борьбу, с которым не ведаю примирения, ни даже просто перемирия, есть ироническая несерьезность – трусливое и «трезвое» ничтожество, обрубающее крылья мечте, сжигающее творческую молодость, превращающее существо, которое обязано Богу Образом своим и Подобием, в озабоченного таракана. Да, меня большинство терпеть не может. Но наверно тех, кого легко терпеть, трудно полюбить?!? Как вы думаете? В годы молодые я страстно жаждал женской любви, беззаветности и самоотдания. Но окружающий женский мир трусливо разбегался при одном только появлении моем. То единственное признание в любви, которое из меня исторгла молодость, вызвало ужас у девушки, которой я имел наивность это признание сделать. Позже я понял, — меня полюбит только такая, которой откроется целый мир жизни в том «жутком», что отпугивает и разгонят других. Ведь любовь — это не то, что называет любовью большинство. «То»...сакраментальное «то», о чем токует большинство новобрачных на свете, не выдерживает испытания даже малым временем. Возможно, и Вы имеете этот печальный опыт. Только одно на свете есть Любовь, и это одно не имеет определений. О нём узнают тогда, когда оно приходит. И ошибки здесь быть не может! Я действительно не представляю, кто же Вы… Татьяна! Перебрал всех знакомых и малознакомых, но к счастью не догадался. И не хочу!!! Отсылаю это письмо в пустоту под номером 069/................... Пишите мне без страха и сомнений, (хотя какие могут быть сомнения после того, что вы уже написали!) Пусть состоится этот «безумный сердца разговор», столь увлекательный для сердца, и такой «вредный» для пустой и никчемной повседневности. Подписываюсь честно — Б.» ___________________________ Перечитал. Ничего тигриного. Опечатки выправил — опять ничего. Если б он не знал себя, то мог бы предположить даже благородство, даже… великодушие. Но он не мог предполагать в себе ни того, ни другого, потому что слишком хорошо знал себя, свое хищное нутро, свою непобедимую жажду плоти, потребность обладать, доминировать. Ему ничего не оставалось, как принять за чистую монету её «по традиции – Татьяна», согласившись адресоваться к фантому, присвоившему себе это освящённое Пушкиным русское имя. Немножко глупо, конечно, да и для эстета как-то...... «Что если её Бертой зовут, – предавался он меланхолическим размышлениям, – а ты тут будешь какой-то «Татьяне» расшаркиваться.........» Но какая женщина! Она даже читает стихи! В долгой и счастливой жизни с ненормальной своею женой он усвоил, что стихи читает только она. Только одна она их так читает, чтобы раниться строками, запоминать…жить с ними, неожиданно произносить вслух. За четыре итальянских года его замкнутый мир сузился до почти полного одиночества и нежной взаимности с древним латинским городом, куда его привезла подруга. Безблагодатная Германия мямлила где-то далеко за Альпами свою вынужденно разумную жизнь. Эмигрантское еврейство больше не забавляло веселой тарабарщиной. Никто здесь не приходил даже изредка в гости… в эти ненужные и бесполезные гости, которыми обезболивает и множит себя житейская пустота. Здесь уже не было слабодушных влюбленных с плохо пристёгнутыми к ним хамами-мужьями, не было навязчивых приятелей («в прошлом поэтов»), не было набитой пустяками взаимных обид московской «аристократии», пожизненно искривленной консерваторским сколиозом. Здесь не было никого и ничего. Здесь была только поэзия. Он давно махнул рукой на бесполезные свои притязания к женственности, а ненормальная жена всё ещё страдала его одиночеством, считала людей ничтожными, а женщин безумными за то, что они не в силах полюбить его с тою же безоглядною силой, с какой любила она. Женщина его жизни тихо билась в своем бреду, потому что это же ведь чистый бред — страдать оттого, что в твоего мужа не влюбляются все те, кого избирает его ненасытное плотоядие. Она не покладая рук работала, а он, лишь условно комплексуя о паразитарности своего существования («мужик, а денег в дом не приносит!»), бездельничал, неутомимо извлекая из своего безделия стихи. Их жизнь текла счастливо и ровно, – медленная могучая река, полная смысла осознанных предназначений. И вот теперь оба они встрепенулись от предчувствий. Если это был не розыгрыш, (чисто риторическая, впрочем, оговорка!) то в их жизнь входило что-то.... что-то восхитительное... Разверзался «Онегин». Себя, наконец, обнажала глубина женственности, столь долго жданная ими обоими, (им – ещё раз для себя, а ею – ещё раз для него). Он вставил листы в факс и набрал номер. Письмо ушло в электронное никуда и возвратилось вновь, не неся на себе никаких следов соприкосновения с жизнью. Анонимность сомкнулась, оставив его наедине с чувством собственной подлости. Жалкие остатки добропорядочности копошились в нём фальшивыми упованиями на безответность. Но тигр в высокой траве молчал и страстно принюхивался в ожидании нового движения слабеющей добычи.
___________________________
…июня 1998 Спасибо! Это так неожиданно! Это так хорошо! Но я недостойна таких восхвалений. Я не такая, как Вам представляюсь. Я не пушкинская Татьяна. Это горькое признание, но верное. Но всё равно, всё равно... я могу сказать теперь, как жадно я ждала этого ответа. Как сочиняла его себе! Я Вас не знала таким. Теперь знаю. Примите мою нежную благодарность и восхищение Вами. Я слишком взволнована и не могу пока собрать свои чувства. Есть восторг и окрыленность. Есть надежда. Спасибо. И не волнуйтесь. Я поняла, и не преступлю. И дальше буду оставаться инкогнито. Как странно всё это. Вас мало любили. Как могло быть так? Я не знаю, трудно ли любить такого как Вы. Уже не смогу узнать. Я уже люблю и не знаю, как это трудно. А терпеть Вас, действительно, очень многие не могут. Это, — как антисемитизм. От зависти. Много я о Вас наслышана, и могу сделать простой вывод — с Вами неуютно. Всем весело, а Вы мрачнеете, и говорите совсем не о том. Но так должно быть у поэта. И так должно быть у толпы. Все очень правильно. ...«Порвав когтистые туманы»… Вы прорываете пустоту. Это похоже на хирургическую операцию на глазе. До операции всё было “о.k”. После операции уже не всё так. Со мной это-то и случилось! Ведь если я Вам расскажу, кто я и что я была, Вы в ужасе должны будете сказать, что я дрянная женщина. Но это только недавно стало меня беспокоить. Я прожила половину жизни вовсе не благородной девицей. И никаких проблем. Только обычные житейские. Мне впервые в жизни по-настоящему стыдно. Вероятно, из-за Вашего письма. От тех слов, которыми Вы меня так щедро обласкали. ...«Вашей перчаткой лишь буду обласкан»… Во мне от всего — одно хорошее — любовь к стихам. Только и это – благодаря Вам и бабушке. Но бабушка была давно и могла дать только то, что ребёнок мог взять. Остальное — немытое окно. Это от невысказанной любви я была такая смелая. Просто она меня измучила. А теперь надо ответить за свои слова. Если смогу посметь сказать правду о себе и своей жизни, то… и в этом будет только Ваша заслуга. Если посмею?! До Вас я не испытывала комплексов. Только по самому малому счету. Сейчас я просто не могу без отвращения смотреть на себя. Это так должно быть? Расскажите, что Вы любите, что читаете, что пишете. Как проходит день у Вас. Мне нужно знать о Вас больше. Я прочту те книги, которые читали Вы. Посмотрю фильмы, которые видели Вы. Это так нужно мне. Не пропускайте ничего, что для Вас важно. Пусть я не смогу понять всё, но буду стараться. В душе всё, как в сломанном компьютере. Все программы смешались, — говорят на всех языках одновременно. И выразить не могу. Вот беда! Надо успокоиться. Извините. Так сердце теснит, что только плакать или смеяться — не знаю. Пишите, пожалуйста, пишите. Не оставляйте меня без этого живого напитка. И если смогу найти в себе силы для выражения моих чувств, моих проблем, я буду Вам их пересказывать. Если от меня не сразу будут приходить ответы, не обижайтесь. Значит не было возможности. С благодарностью, Ваша Татьяна.» ___________________________
Это пришло через неделю. И вновь его ненормальная жена принесла ему факсовое послание в искрах сияющих глаз. Мужчина снаружи от неожиданности развязно смутился, а зверь внутри раздул ноздри и повел хвостом. Он положил листок на стол и несколько раз прошелся по кабинету. Потом резко сел к столу и прочитал. Его сладко кольнуло в самое сердце новыми цитатами. Боже, неужели она и вправду любит мои стихи? Какая-то бабушка. Причем тут бабушка? Смешная! Она воображает меня в обществе. Воображает грустным в веселой компании, а ведь еще Михаил Юрьевич предупреждал: «Грусть в обществе смешна…» Но кто же она такая, наконец! Он стал перебирать считанные свои компанейства за последние шесть лет. Но припомнил только одну послеконцертную бражку. Саша Клёнов..... Ах, Саша, Саша! Ему вспомнился концерт в Майнце, куда они с женой поехали специально, чтобы еще раз услышать Клёнова, еще раз умереть в его Рахманинове и Скрябине. Потом – обратно во Франкфурт, к Саше домой. Какая-то толкотня в маленькой эмигрантской квартирке, — тосты, крики, смех. Он выпил и тут же стал центром довольно-таки бестолкового сообщества. Красивая жена у Саши — манекенщица. Не только ноги, но и руки...какие руки! Через полгода она придёт к нему домой. В первый и последний раз. Придёт, сама не зная за чем. Придёт по влюбленности и страху. Страх победит. Как всегда. Он вспомнил, что внушает женщинам страх, но почти не задержался на этой древней мысли. До того ли, когда перед тобой разверзается «Онегин»! Жадно перечитывал: «Я не знаю, трудно ли любить такого как Вы. Уже не смогу узнать. Я уже люблю и не знаю, как это трудно. Примите мою нежную благодарность и восхищение Вами. Я поняла и не преступлю. И дальше останусь инкогнито». О, милая моя… преступишь! Ты преступишь, потому что я так хочу! Потому что я только этого и хочу! Ах глупые мои…пугливые... маленькие! Разве знаете вы, сколь много теряете, не преступая?! Сколько золотого дождя не пролилось на ваши бестолковые головки? «Пусть я не смогу понять всё, но буду стараться». Конечно ты не поймешь всего! Куда ж тебе?! … да... что это она тут про компъютер? Господи, какая пошлость! А ведь, в сущности, недурно пишет! Он так и не смог раскопать в памяти ничего, хоть примерно наводящего на след. Этот день он отпустил на покаяние. Завтра… завтра — ответ. А сегодня, то есть, сейчас же он дал письмо своей подруге. Почти заставил прочитать. А чем еще ему обманывать? Только полнейшей искренностью! _________________________
...июня 1998, Верона
«Здравствуйте, моя милая и близкая!
А вы и не представляетесь мне пушкинской Татьяной. Татьяна Ларина навеки сотворена Пушкиным, им воспета, им идеализирована, им нежно и преданно возлюблена. В том-то и чудо духовной жизни, что Вы не Ларина, но что возможно это трогательное сходство, что вообще возможно в мире это несравненное событие — любовь. В ней, — в своей любви, — Вы творите себя и творите меня. Поэтому не опасайтесь, что я Вас неоправданно идеализирую и напрасно восхваляю. Именно в идеализации и познается настоящий человек. Это обыденность ищет реализма, а дух и душа обитают в идеальном. Но чтобы отворилось идеальное, нужна любовь. Она и только она знает правду о любимом, а значит, — о человеке. То, что дается знанию любви, того никак иначе не познаешь. То, что Вы теперь делаете Вашей душой, есть непомерная и с мирской точки зрения непозволительная идеализация. Вы ИДЕАЛИЗИРУЕТЕ меня! Но я не останавливаю Вас, не пресекаю, потому что знаю, — именно так Вы познаёте и познаете самого подлинного, самого настоящего, самого ценного Б. Л-Б. Истинно сказано: «Человек выше, чем даже самый низкий из его поступков!» Этим утверждено, что истинный человек, — в своем лучшем, а не в худшем, в самом высшем, на что способен, а не в самом низшем, до чего может пасть. Да, человек – грешное существо. Но Вы теперь познаёте и творите меня не из грехов моих и пороков, коих, увы! немало, а из моих стихов, то есть из мыслей и переживаний моих, из предстояния перед судьбой и смертью, из тоски о невозможности совершенства, из протеста против мира сего и воззвания к миру иному, которого ищет и лишь духовно-символически, лишь предчувственно и сновидчески достигает душа. Многие, о… многие в жизни познавали и познали меня по оттопыренному уху, по ранней лысине и избыточному весу. Кто-то, очень жалкий и очень ревнивый, познавал меня так: «Ты ж смотри… этот жирный! Даже машину водить не умеет! За бабой своей на заднем сидении отсиживается!» Да что ж ему, бедному, делать-то было, когда собственная его жена уже влюбилась и барахталась в трясине непозволительной идеализации Б.Л-Б. Ну ладно, — на «жирного» согласен! Некто, давным давно, познала меня так: «Ну-у-у-у-у… это ж Б. Тут… где залезешь там и слезешь!» Не одобряла, видно, моей резкости и категорического нежелания тащить на себе нищету мирскую, которой «нормальные» женщины так любят навьючить своих сговорчивых мужей. Что ж… согласен и на «где залезешь, там и слезешь»! Да, я прорываю пустоту. Но я еще и иду сквозь пустоту, и обдираю об нее душу, а это очень больно, поверьте! Вы говорите: «операция на глазе». Вот именно! Но эту операцию жизнь проделала надо мной с самого начала. Любимый мой поэт, Г. Иванов, сказал: «Меня сгубил талант двойного зверья, Но даже черви им, увы, пренебрегли».
Так что не смущайтесь, идеализируйте меня, и не возбраняйте мне идеализировать Вас, ибо так я познаю Вас по Вашему чувству, по Вашей способности его в себе зачать, питать и, что уж совсем не по жизни, — изречь! Очень понятно, что до меня Вы не испытывали комплексов. Это оттого, что Вы никогда не думали о себе так высоко, как высоко ощутили себя в своем чувстве ко мне. Это до него, до чувства Вашего, у Вас не было комплексов. Приземленности или недостоинства стыдиться можно только пережив в себе высоту и достоинство. Эту высоту и это достоинство дает Вам Ваше чувство, ибо любовь есть самая большая высота и самое высокое человеческое достоинство. Она, собственно, и сотворяет человека. До любви человек есть лишь возможность...лишь потенциал. Ужасно, что большинству так и не удаётся выйти из своей потенциальности, сотворить свою человечность — полюбить. На пиру у Симона-фарисея, когда Мария Магдалина прильнула к ногам Христа, возмущенные старцы завопили: «Как можешь ты блудницу допускать до чистоты твоей?» Иисус же отвечал им так: «Ей простится многое, ибо она возлюбила много!» Не перестанет человек, ставший в любви Человеком, грязь и дрянь свою мыкать, но любовь возвысит его, и от Бога ему простится многое! Не теряйте же Вашей смелости, она восхитительна и она плодотворна… целебна для души. Пусть это чудо упало на мою «недостойную», но чем-то избранную голову, — я ныне имею трудность быть достоин чуда. А ведь это, знаете ли, трудность великая.
Любовь к стихам, — это не просто «одно хорошее от всего»… это очень тонкий очень аристократический нерв, очень высокий род чувствительности. Если Ваша бабушка смогла оживить в Вас этот нерв, то Вы весьма, весьма богаты внутренне. А немытое окно, — промывайте его, очищайте душу от грязи. Читайте стихи, избирайте в них любимое, живите с этим любимым и питайтесь им. Вот Вам Тютчев:
«Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их заглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью — и молчи!...»
Вам же можно и не только молчать. Вам можно и заговорить со мною. Это необозримое богатство. Для Вас. И для меня. Думаю, вы уже убедились, сколь «богата» наша обычная «жизнь» такими сокровищами. А лгать не стану. Есть… есть и немножко мужского в моих чувствах, приятно, что мысль обо мне способна теснить Вам сердце. Любовь — это озеро полноты, чудесное зеркало, которое судьба подносит любимому, и в этом зеркале он может узнать себя лучшего, себя высшего и достойнейшего. Любовь — величайший из даров! Судя по тому, что Вы цитируете стихи исключительно из первой моей книжки – «Пожизненный дневник», Вы, возможно, и не подозреваете о существовании второй!? Хочу сообщить Вам, что второй том моих стихов – «Вердикт», продается во Франкфурте. Поинтересуйтесь в русском магазине «Петербург». Там, возможно, завалялся один томик. А кроме того и на русской полке магазина «Huggenduеbbel», на Zeil, из четырех экземпляров до недавнего времени застоялся один. А... вспомнил, еще есть на Keiserstrasse 51 (если не ошибаюсь номером) магазин “International Buchhandlung». Там я тоже поставил на продажу по одному экземпляру первого и второго томов. Во всяком случае, хочу чтоб Вы знали, что такой сборник есть. Он вышел в свет в Санкт-Петербурге в 1996 году. (Комично, что продается он в Германии в русском магазине «Петербург», где торгуют крупами, сельдью и овощами в банках). Если не найдете, подумаем, как мне передать Вам его без ущерба для Вашего милого инкогнито.
Ну, уж я с три короба наболтал. О чем пишу, чем живу, — это разговор длинный. Всего не уместить в одном письме.
Благодарю Вас сердечно и….и до следующего письма!
Ваш Б.»
____________________________
Не сказать, чтобы он был доволен написанным. Мохнатость мохнатостью, а нерастраченное его нутро пробовало и никак не могло до конца обнаружить, выразить, выкрикнуть всё то сдавленное человеческое, чего он уже давно не надеялся....... Вы возразите, быть может, — а как же женщина жизни? Да в том-то и несчастье поэта, что он тайно желает быть узнан и обожаем целым миром. И снова ушли листы в электронное брюхо факса. Ушли и вернулись. Он держал в руке собственное письмо, как будто и не отсылал его никуда. Чудны времена твои, Господи!
Латинский июнь, ещё недавно бывший всего лишь назойливо жарким, вдруг налег на него всей тяжестью нетерпения. Всегдашнее равнодушие к факсу перешло в неприязнь. Он стал теперь подозревать электронику во враждебности, в злостном замалчивании.
Их жизнь обогатилась напряжением новой темы. Они обсуждали загадочную Татьяну, гадали надвое, кто ж это такая могла бы быть. Его подруга говорила о «ней» мечтательно и нежно. Она вспоминала собственную свою любовную лихорадку, которая 15 лет назад чуть не укокошила ее, пока оба они разбирались с бывшими своими женами-мужьями. Сам он говорил о незнакомке смущенно-сухо, охотно поддерживая, но никогда не начиная разговор. У летнего тигра открылся летний жар. Зверь начинал чувствовать себя преступником. ___________________________
|
|||
| далее | |||
