Как я себя понимаю

КАК Я СЕБЯ ПОНИМАЮ?

Как очень своевременного человека.

Почему?
Ну, во-первых, – потому что время жизни, дарованное Богом, есть по определению СВОЁ (моё) время, и в этом смысле я, как и всякий другой, – сугубо и окончательно СВОЕ-временный человек.
Во-вторых, – потому что изнасилованность современной художественной культуры уродством, а современной мысли – бессмыслицей, недопустимо велика. Всё свидетельствует о том, что любая попытка вернуть художествам хоть чуть-чуть красоты, а мысли – хоть чуть-чуть смысла, более чем своевременна.
Несовременна и именно этим своевременна.
К тому же и людям современным, которые всячески нагнетают уродство и бессмыслицу, имя – легион. Легион во всех отношениях современных и в полном смысле слова несвоевременных, то есть делающих то, чего и без них уже... Мой опыт удостоверяет: чтобы вернуть художествам хоть что-то от красоты, а мысли – хоть что-то от смысла, вовсе не обязательно патентовать нечто содрогающе-новое или кричаще-неслыханное. Самое новое и неслыханное, – то есть крепче всего забытое и реже всего произносимое, – это вечное. А ради вечного совсем не обязательно проворно сновать за временами, перевоплощаться во времена... ради вечного надо восуществляться в призвании, оставаясь самим собой, каким тебя сотворил твой Создатель, во всеоружии тех способностей, которыми Он пожелал тебя оснастить. Господь уже позаботился о том, чтобы поместить тебя в твоё и только твоё экзистенциальное время, то есть твоя своевременность (ТВОЕ-временность) тебе обеспечена.
Поэтому забота о соответствии какому бы то ни было времени, кроме СВОЕГО собственного экзистенциального времени, есть проблема моды, а стало быть, озабоченность суетная и в принципе антихудожественная. Она может сделать тебя современным, но наверняка уничтожит твою своевременность.

* * *

Я понимаю себя не только как тварь Господню, но и как summa summarum определённого опыта, как сочетание приятий и отторжений, как результат пройденных путей, как амальгаму влияний, наконец, как следствие тех основных судьбоносных избраний, которые определяют и предопределяют нашу жизнь. Всё это, так или иначе, выражено в моих произведениях.

Как группируются художества в моей жизни: по иерархии? по значимости? по удельному весу или затраченному времени? Систематизировать трудно. Сплошной меланж. В отрочестве я слышал настойчивую разумную рекомендацию: «Займись чем-нибудь... не лоботрясничай!» – но это не пробуждало во мне раскаяния. Я ещё не понимал, что такое грех праздности.
И праздновал.
В 15 лет мне страстно захотелось выразить себя в рисовании, и я стал это делать... без разбору и подготовки, без единого систематического урока рисования, сразу на огромных листах картона, толстенным цанговым карандашом... Потом бросил, чтобы снова и снова возвращаться к рисованию через годы.

В 17 лет я фанатически увлёкся пейзажной фотографией... и успел составить изрядную коллекцию этюдов, прежде чем охладел к этому занятию.

В 22 жизнь скомандовала мне писать стихи, и я стал их писать, без ропота и сопротивления, хотя до этого пестовал специфическую гордость сноба: «А вот я стихов не пишу!» Цветаева говорила, что плохими стихами надо переболеть. Я болел ими два года, потом оставил стихи на целые десять лет. Тогда думалось, что уже никогда я не вернусь к рифме.

* * *

Захотелось заниматься джазом, и я занялся джазом, хотя мне разумно рекомендовали: «Уж если ты стал писать, то зачем тратишь время на этот подвал, на эти репетиции? Посидел бы лучше, подумал... написал чего!»

Разумная рекомендация мутировала во времени.

К моим неполным тридцати пяти она звучала так: «Сосредоточься на чём-то одном, иначе толку не будет!»

А я и не добивался никакого толку.

Ни от себя, ни от жизни... (я вообще толкаться не люблю!).

Потому и продолжал спокойно и систематически пренебрегать разумной рекомендацией – делал то, что хотел, то есть всё одновременно или всё попеременно. Долгое время я считал себя совершенно неспособным писать прозу, но однажды в моей пишущей машинке завелись листы прозаического текста, и прежде чем я успел им запретить, они сложились в повесть – злую и агрессивную, как давно болевшая и тщательно скрываемая обида.

Я читал её моим коллегам по ансамблю.

Кому-то нравилось, а кто-то пожимал плечами: «Зачем это тебе... тебе что мало джаза?» Я не спорил. Бесполезно спорить с джазменами, которые недопонимают, зачем тебе литература, как бесполезно спорить с поэтами, презрительно осуждающими твоё музицирование... вообще бесполезно пытаться объяснить людям, почему ты не исчерпываешься тем, что для них составило единственный смысл жизни.

* * *

Вслед за первой повестью появилась ещё одна, а потом... потом вдруг стало ясно, что это были лишь репетиции к главной моей прозе, которую я пятнадцать лет – от самого дембеля – носил в себе.

Надеясь когда-нибудь написать.

Не веря в это...

Зная, что всё равно напишу...

Сомневаясь...

Откладывая...

Даже приговаривая себя к ничтожеству за неспособность исполнить внутреннее веление:

Крыши, крыши в окошке глубоком,

а там дворы и дальнего провода нить.

Во мне моя комната умещается только боком,

Кокон человека, когда-то желавшего жить.

Эту книгу я начал писать ещё в Киеве, а закончил уже на берегу Северного моря в германской Остфризии.

Эмиграция облагодетельствовала меня – как и всех! – стремительной утратой иллюзий и незаметным приобретением бесценного жизненного опыта. Запад, о котором мы знали, что он хладен и равнодушен, оказался чуть-чуть холодней и равнодушней, чем мы ожидали... ну буквально самую малость. Он не собирался нам помогать и категорически не оставлял нас на произвол. Он закрыл навсегда любые мои мечты о карьере джазового певца и вернул меня той самой праздности, с которой и начиналась четыре с лишним десятка лет назад моя несовременная, но своевременная жизнь.

Тогда-то, во глубине германских праздных дней, стал медленно зреть HOMO EROTIKUS. Это не имело характера внятного замысла, сознательно направленного дела (или, как теперь принято выражаться – проекта)... – просто рисование в блокнотах. Рисование спонтанное и увлекательное: там было больше импровизации, чем расчёта, там результат возникал не столько в подтверждение замысла, сколько в обход его и на изумление автору.

И это рисование совершалось параллельно с книгой, половину которой я привёз с собой, а теперь приделывал к ней другую половину, уже догадываясь, что вероятно пишу лучшую мою прозу. Книгу я закончил в течение полугода... а вот HOMO EROTIKUS сложился как законченное целое очень нескоро. Да и не было поначалу вообще никакого homo... даже и названия такого не было.

Просто рисование, просто рисунки... Черным по белому (в крайнем случае – серым по белому) - "а и б сидели...". Тема исчерпала себя в течение четырёх лет.... "на трубе" осталось две с лишним сотни листов в форматном разбросе от А 5 до А 2.

* * *